Книга авторитетного исследователя биографии и творчества Анны Ахматовой стала серьезным вкладом в изучение ахматовского наследия и в историю русской литературы ХХ века в целом. Поэтические декларации, устные и печатные высказывания Ахматовой исследуются на пространном документальном фоне, составленном из ее личного архива, мемуарных свидетельств современников, значительного числа публикаций в советской, эмигрантской и иностранной периодике. Пилотное, сокращенное издание этой книги, было издано десять лет назад ограниченным тиражом и было награждено премией им. Андрея Белого и премией им. Ефима Эткинда, вызвав оживленное обсуждение в российской и зарубежной печати. Во втором издании учтены появившиеся за истекшее десятилетие и ранее неизвестные документы и свидетельства, и недавно поступившие на архивное хранение материалы, и сообщенные читателями первого издания уточняющие и детализирующие сведения. Книга в 2-х томах значительно расширена (в полтора раза) как за счет новых текстов, так и иллюстраций. Вступительная статья Р.Д.Тименчика к книге «Последний поэт. Ахматова в 60- годы»В этой книге рассматривается промежуток между 5 марта 1953-го, днем смерти Сталина, и 5 марта 1966-го — днем смерти Ахматовой. Помнятся мне оба дня.К Сталину я как-то при его жизни обращался письменно. Заболев корью и испытав первый детский страх смерти, стал искать выход из удручающего положения и быстро нашел. Печатными буквами написал ему просьбу поручить ученым изобретение лекарства от умирания (толковали потом, что и адресата волновала эта медицинская проблема). Мама сказала, что перешлет, я успокоился.Анна Каминская рассказывала мне, что у нее, как у всех советских школьников, он постоянно жил в голове. Как-то в троллейбусе она спросила Ахматову, что если Сталин войдет в троллейбус — как мы его узнаем? Та раздраженно ответила, что узнаем, потому что он маленький.В траурный день меня вела в школу учительница в первом классе, наша соседка. На улице темнеющим мартовским утром безутешно и безнаказанно рыдал пьяный оборванец. Я развернулся с вопросом, но учительница тоже раздраженно пресекла обсуждение, а как я узнал много позже, у ней со свежим покойником были свои счеты.Пятого марта шестьдесят шестого вечером мне позвонил мой друг Женя Тоддес, сказал, что Би-Би-Си объявило о смерти поэта. Он тут же пришел ко мне, и мы с часок промолчали. Чувство внезапного обрыва великолепной двухвековой затеи сочеталось в те дни даже не с гражданскими, а именно что с личными чувствами. В начале нашей университетской жизни мы слушали лекции Андрея Синявского о поэзии символистов и тех, кто от них ушел. И стало понятно, что заниматься теперь надо именно этим. Недавний приговор суда двум писателям и непротивление большинства интеллигентов государственному насилию показали инфантильность шестидесятнических прогнозов. И теперь стало понятно, что «заниматься этим» надо бы без патронажа существующего режима.Когда Женя ушел, я сел записать конспективно то, что помнил из ахматовских ответов на вопросы в разговоре, состоявшемся за семь месяцев до сообщения зарубежного вещания.Думается, в выхваченном для погружения хронологическом куске нет противоречия титулу книги. Календарные привязки ведь вообще, сказала и Ахматова, куда как условны. Вспоминаю разговор с одним из моих учителей Юрием Михайловичем Лотманом в первые годы ускорения и перестройки, когда, по его словам, окошка еще не открыли, но вентилятор уже поставили. Я выразился о работах одного старшего коллеги, что это ведь по сути литературоведение сороковых годов. Хотя они вышли в 1950-е. Но ведь сороковые не прямо в сороковых и кончились, объяснился я. «А кто Вам сказал, что они вообще кончились», — срезал Юрмих.Почему я вообще после занятий историей модернистской культуры начала прошлого века заявился в эту немую глушь? Не только потому, что при попытке выгородить и описать один из интерьеров русской литературы того века в согласии с моим пониманием методики истории словесности, можно было рассказать, — взяв полуцитату из титульного автора, — «как прошлое», наиболее для меня интересное, «в грядущем» оттепельном климате «тлело». Пожалуй, тому были еще три причины. Начну с последней.В-третьих потому, что то было время, в которое я жил и в которое мне хотелось спустя пол-века вернуться и про которое, помимо прочего, я мог рассказать и о своих друзьях в поколении как о читателях Ахматовой. Одной из примет этого читательского поколения было именно то, что время размерялось от одной публикации Ахматовой до другой, от появления в рукописном кругообороте одного из ее неопубликованных стихотворений до следующего момента живительного дыханья. У этой фракции читательского сообщества было отчасти даже горделивое осознание присутствия при жизни последнего на излете череды вычитаний великого русского поэта. Было смутное ощущение, и для меня оно впоследствии подтвердилось, что будут еще замечательные стихи, достойные внимания и уважения фигуры, веселые и солидные имена, но та, собственно великая русская поэзия, от хотинской оды до «Поэмы без героя», кончилась. Наверное, к этой причине относится и то, о чем сказала одна из лучших и строгих читательниц, что повествование в моей книге напоминает Маргариту из популярного романа, барражирующую с молотком над квартирами обидчиков Мастера. Если уж речь идет о личном присутствии хрониста в многофигурной толпе бурнопогодного прошлого, то при всем отмежевании от «шаткой и валкой», как говорил Мандельштам, «лирики о лирике, самого дурного вида лирического токования», я вовсе не взыскую отсутствия описывающего. Наоборот, принадлежностью филологического подхода и честной игры в нем я полагаю постоянные напоминания о возмущающем эффекте недремлющего наблюдателя, почти наглядную картинку, возникающую у читателя, когда он видит изрядно потертое клише «пишущий эти строки». Изучая поэта, надо реконструировать его адресата, сиречь исторического читателя в соприродном ему культурном контексте (при всей неаппетитности этого контекста в данном случае — отсюда и преизбыток советского хлама в предлагаемом сочинении). И надо предъявлять себя как тоже исторического читателя, отдавая себе и другим отчет в своих персональных «горизонтах ожиданий», в своем «сентиментальном воспитании», в своем читательском «потолке». Мы комментируем тексты автора и комментируем себя. И в этом наша последовательная филологичность. Ибо этот род деятельности, из комментария возникнув, к комментарию же в своем пределе и стремится. Конечно, когда мы гадаем, из каких уголков житейского волненья склубились сладкие звуки и молитвы, мы частенько берем не по чину, но это уж профиздержки специальности.Вторая причина — так получилось, что мне довелось после кончины Ахматовой знать многих ее близких друзей и дружить с ними «по-человечески», бытовым образом. Немало поучительного они мне рассказывали, а то, про что они рассказывали, — это была, как правило, именно Ахматова последних лет. Мне хотелось эти сведения каким-то образом свести воедино, да и просто сделать так, чтобы они не пропали. Я чувствовал долг перед ахматовскими друзьями и знакомыми, говорившими мне о ней. За десять лет, прошедшие с написания той книги, ушли еще и Ника Глен, Юля Живова, Зоя Томашевская, Алексей Дубов, Грейнем Ратгауз, Карло Риччо, Наташа Горбаневская. Ушел и — что безмерно огорчительно для меня, не успев прочитать ту книгу и сказать, как всегда прямо и нелицеприятно, что он думает о ее недочетах — соавтор мой по ахматовскому разделу нашего сорокалетней давности научного манифеста, писавшегося для зарубежного славистического издания и носившего домашнее и короткое название «Долой…!» (от этого заголовка я бы не столь решительно отступался и сегодня), а официальное и громоздкое — «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма» (и были мы с Юрием Левиным, Димитрием Сегалом и Татьяной Цивьян) Владимир Николаевич Топоров.И главная причина — потому что с 1958 года, выходя из сорокалетия страха, Ахматова завела записные книжки. Блокноты с пластмассовыми и металлическими спиралями, школьные и общие тетрадки, женевский альбом, кожаный бювар к 300-летию воссоединения Украины с Россией, книжечки с алфавитом, лондонские «Notes», наконец, листы, вплетенные в обложки гослитовской «Тысячи и одной ночи» и тома шеститомного Лермонтова (подарок И.Н. Медведевой-Томашевской с надписью: «Да послужит сия книга черновым записям другого поэта») — все они представляют в совокупности единый в своей разносоставности и многожанровости документ. В 1996 году он был в виде транскрипции издан в Италии. Свод блокнотов и тетрадок нуждается в комментарии, который подстать многолюдному квалифицированному историко-филологическому коллективу. Но прежде, чем эксплицировать отдельные записи, следовало очертить круг того информационного минимума, который понадобится для понимания любого слова, легшего на бумагу именно там и тогда — в 1958-66 годах в Союзе Советских Социалистических Республик. Комментариев на все времена не бывает — каждый рассчитан на сегодняшний уровень читательского недоумения и полузнания. За десятилетие уровень недопонимания естественным образом повысился, и надо было бы громоздить новые объяснения, чтобы спустить читателя с высот realiora в долины realia и этим, как говорил Н.Н. Пунин, передать эпоху, точнее было бы сказать, ту легкую пыль времени, которая всегда поднимается и стоит над эпохой, не отражая ее полностью, но вместе с тем давая о ней достаточно конкретное представление.Т.е. в нашем случае ввести в отплывшие на еще одно десятилетие времена и нравы, когда Ахматовой делали прическу «бабетта», когда немилая ей молодая поэтесса воспевала автоматы с газированной водой, и когда, по словам другой поэтессы, Ахматовой любезной, «и “яр гардешмен” звенело, и “авара му” звучало», а еще двое из ее молодых знакомцев сочиняли под «Сиреневый туман» — «и скоро будет стерто лицо моей земли от атомных атак», когда двадцатилетний герой на экране жаловался, глядя в окно: «Надоела зима со страшной силой», а зал понимающе кашлял, когда в русскую поэзию, с одобрения Ахматовой, вошла «та Москва, которую мы видим из каждого окна» — с нумерованными дворниками,с брюками-дудочками, с «древнеегипетскими ребристыми башмаками», с троллейбусами, похожими на египетские надгробья-мастабы, с золотым диксилендом ленинградских предместий, с земляничной поляной и восьмью с половиной, с Иваном Денисовичем и Софьей Власьевной, со спидолами и рижской мебелью, со Сталиным в мусоропроводе - и прочие обстоятельства места и времени заключительных лет «ее большой невыносимой жизни», но уж этой черепахи-лиры не догнать пелееву сыну-комментатору. Прустовская быстротекучая материя, быль наша, стремительно вплывающая в баснословье, дополнительно отяготила предлагаемую книгу.Эта книга и вообще-то о поэтовом времеборчестве, о грехе времени и о разных читательских временах.О первом Ахматова говорила в 1927 году, сжав в торжественный амфибрахий слова апокалиптического ангела, стоящего на море и на земле:И ангел поклялся Живущим,Что времени больше не будет...«Это лучшие строки, какие я знаю», — сказала АА. Время — как грех, и клятва — обещание какого-то непостигаемого «нечто». Не человеческая клятва, а божественная.О вторых она сказала в последний год жизни (как вспоминает Томас Венцлова), что молодое поколение, конечно, уже знает многое, но все-таки не знает и никогда не узнает, из какой грязи и крови они все растут, на какой грязи и крови все это замешано — то, чем мы живем сейчас.Заказанное канадским университетским издательством (Захаром Давыдовым) и выпущенное совместно с Евгением Кольчужкиным (уникальный «Водолей»!) в Москве, мое исследование адресовалось прежде всего к коллегам-филологам, но неожиданно вызвало интерес и у представителей смежных дисциплин и ремесел. Им, натурально, обезвоженный стиль и кружковая семантика не всегда были понятны. Вводила в недоумение и задача книги.Из всего здесь выше сказанного должно, как будто явствовать, что автор предложенной композиции не претендует на то, чтобы лепить портрет ушедшего поэта, скорее уж речь идет о том, чтобы грамотно снять посмертную маску.Еще одно из их недоумений хочу задним числом разъяснить: заглавие книги отсылает к жанру трудов Б.М. Эйхенбаума о Толстом и Л.С. Флейшмана о Пастернаке.Я почистил и подчистил некоторые фактические неточности и интерпретационные невнятности, стер некоторые отпрыски пера, огорчившие иных читателей, здравствующих и усопших. Во втором издании учтены некоторые появившиеся за истекшее десятилетие в печати документы, а также ставшие мне доступными рукописные фонды, а также впервые поступившие на архивное хранение материалы, а также сообщенные мне читателями первого издания уточняющие и расширяющие свидетельства про последние годы последнего поэта. Картина прошлого становится детальней, а шум той эпохи — все глуше, так впору повторить за героиней этой книги, записавшей 28 июля 1965-го, на следующий день после того, как набивающий эти строки оглашал ей два часа кряду, запинаясь, вопросы про подробности десятых годов:Куда оно девается ушедшее время? Где его обитель…
Kniga avtoritetnogo issledovatelya biografii i tvorchestva Anny Akhmatovoy stala sereznym vkladom v izuchenie akhmatovskogo naslediya i v istoriyu russkoy literatury KHKH veka v tselom. Poeticheskie deklaratsii, ustnye i pechatnye vyskazyvaniya Akhmatovoy issleduyutsya na prostrannom dokumentalnom fone, sostavlennom iz ee lichnogo arkhiva, memuarnykh svidetelstv sovremennikov, znachitelnogo chisla publikatsiy v sovetskoy, emigrantskoy i inostrannoy periodike. Pilotnoe, sokrashchennoe izdanie etoy knigi, bylo izdano desyat let nazad ogranichennym tirazhom i bylo nagrazhdeno premiey im. Andreya Belogo i premiey im. Efima Etkinda, vyzvav ozhivlennoe obsuzhdenie v rossiyskoy i zarubezhnoy pechati. Vo vtorom izdanii uchteny poyavivshiesya za istekshee desyatiletie i ranee neizvestnye dokumenty i svidetelstva, i nedavno postupivshie na arkhivnoe khranenie materialy, i soobshchennye chitatelyami pervogo izdaniya utochnyayushchie i detaliziruyushchie svedeniya. Kniga v 2-kh tomakh znachitelno rasshirena (v poltora raza) kak za schet novykh tekstov, tak i illyustratsiy. Vstupitelnaya statya R.D.Timenchika k knige Posledniy poet. Akhmatova v 60- godyV etoy knige rassmatrivaetsya promezhutok mezhdu 5 marta 1953-go, dnem smerti Stalina, i 5 marta 1966-go dnem smerti Akhmatovoy. Pomnyatsya mne oba dnya.K Stalinu ya kak-to pri ego zhizni obrashchalsya pismenno. Zabolev koryu i ispytav pervyy detskiy strakh smerti, stal iskat vykhod iz udruchayushchego polozheniya i bystro nashel. Pechatnymi bukvami napisal emu prosbu poruchit uchenym izobretenie lekarstva ot umiraniya (tolkovali potom, chto i adresata volnovala eta meditsinskaya problema). Mama skazala, chto pereshlet, ya uspokoilsya.Anna Kaminskaya rasskazyvala mne, chto u nee, kak u vsekh sovetskikh shkolnikov, on postoyanno zhil v golove. Kak-to v trolleybuse ona sprosila Akhmatovu, chto esli Stalin voydet v trolleybus kak my ego uznaem? Ta razdrazhenno otvetila, chto uznaem, potomu chto on malenkiy.V traurnyy den menya vela v shkolu uchitelnitsa v pervom klasse, nasha sosedka. Na ulitse temneyushchim martovskim utrom bezuteshno i beznakazanno rydal pyanyy oborvanets. YA razvernulsya s voprosom, no uchitelnitsa tozhe razdrazhenno presekla obsuzhdenie, a kak ya uznal mnogo pozzhe, u ney so svezhim pokoynikom byli svoi schety.Pyatogo marta shestdesyat shestogo vecherom mne pozvonil moy drug ZHenya Toddes, skazal, chto Bi-Bi-Si obyavilo o smerti poeta. On tut zhe prishel ko mne, i my s chasok promolchali. CHuvstvo vnezapnogo obryva velikolepnoy dvukhvekovoy zatei sochetalos v te dni dazhe ne s grazhdanskimi, a imenno chto s lichnymi chuvstvami. V nachale nashey universitetskoy zhizni my slushali lektsii Andreya Sinyavskogo o poezii simvolistov i tekh, kto ot nikh ushel. I stalo ponyatno, chto zanimatsya teper nado imenno etim. Nedavniy prigovor suda dvum pisatelyam i neprotivlenie bolshinstva intelligentov gosudarstvennomu nasiliyu pokazali infantilnost shestidesyatnicheskikh prognozov. I teper stalo ponyatno, chto zanimatsya etim nado by bez patronazha sushchestvuyushchego rezhima.Kogda ZHenya ushel, ya sel zapisat konspektivno to, chto pomnil iz akhmatovskikh otvetov na voprosy v razgovore, sostoyavshemsya za sem mesyatsev do soobshcheniya zarubezhnogo veshchaniya.Dumaetsya, v vykhvachennom dlya pogruzheniya khronologicheskom kuske net protivorechiya titulu knigi. Kalendarnye privyazki ved voobshche, skazala i Akhmatova, kuda kak uslovny. Vspominayu razgovor s odnim iz moikh uchiteley YUriem Mikhaylovichem Lotmanom v pervye gody uskoreniya i perestroyki, kogda, po ego slovam, okoshka eshche ne otkryli, no ventilyator uzhe postavili. YA vyrazilsya o rabotakh odnogo starshego kollegi, chto eto ved po suti literaturovedenie sorokovykh godov. KHotya oni vyshli v 1950-e. No ved sorokovye ne pryamo v sorokovykh i konchilis, obyasnilsya ya. A kto Vam skazal, chto oni voobshche konchilis, srezal YUrmikh.Pochemu ya voobshche posle zanyatiy istoriey modernistskoy kultury nachala proshlogo veka zayavilsya v etu nemuyu glush? Ne tolko potomu, chto pri popytke vygorodit i opisat odin iz intererov russkoy literatury togo veka v soglasii s moim ponimaniem metodiki istorii slovesnosti, mozhno bylo rasskazat, vzyav polutsitatu iz titulnogo avtora, kak proshloe, naibolee dlya menya interesnoe, v gryadushchem ottepelnom klimate tlelo. Pozhaluy, tomu byli eshche tri prichiny. Nachnu s posledney.V-tretikh potomu, chto to bylo vremya, v kotoroe ya zhil i v kotoroe mne khotelos spustya pol-veka vernutsya i pro kotoroe, pomimo prochego, ya mog rasskazat i o svoikh druzyakh v pokolenii kak o chitatelyakh Akhmatovoy. Odnoy iz primet etogo chitatelskogo pokoleniya bylo imenno to, chto vremya razmeryalos ot odnoy publikatsii Akhmatovoy do drugoy, ot poyavleniya v rukopisnom krugooborote odnogo iz ee neopublikovannykh stikhotvoreniy do sleduyushchego momenta zhivitelnogo dykhanya. U etoy fraktsii chitatelskogo soobshchestva bylo otchasti dazhe gordelivoe osoznanie prisutstviya pri zhizni poslednego na izlete cheredy vychitaniy velikogo russkogo poeta. Bylo smutnoe oshchushchenie, i dlya menya ono vposledstvii podtverdilos, chto budut eshche zamechatelnye stikhi, dostoynye vnimaniya i uvazheniya figury, veselye i solidnye imena, no ta, sobstvenno velikaya russkaya poeziya, ot khotinskoy ody do Poemy bez geroya, konchilas. Navernoe, k etoy prichine otnositsya i to, o chem skazala odna iz luchshikh i strogikh chitatelnits, chto povestvovanie v moey knige napominaet Margaritu iz populyarnogo romana, barrazhiruyushchuyu s molotkom nad kvartirami obidchikov Mastera. Esli uzh rech idet o lichnom prisutstvii khronista v mnogofigurnoy tolpe burnopogodnogo proshlogo, to pri vsem otmezhevanii ot shatkoy i valkoy, kak govoril Mandelshtam, liriki o lirike, samogo durnogo vida liricheskogo tokovaniya, ya vovse ne vzyskuyu otsutstviya opisyvayushchego. Naoborot, prinadlezhnostyu filologicheskogo podkhoda i chestnoy igry v nem ya polagayu postoyannye napominaniya o vozmushchayushchem effekte nedremlyushchego nablyudatelya, pochti naglyadnuyu kartinku, voznikayushchuyu u chitatelya, kogda on vidit izryadno potertoe klishe pishushchiy eti stroki. Izuchaya poeta, nado rekonstruirovat ego adresata, sirech istoricheskogo chitatelya v soprirodnom emu kulturnom kontekste (pri vsey neappetitnosti etogo konteksta v dannom sluchae otsyuda i preizbytok sovetskogo khlama v predlagaemom sochinenii). I nado predyavlyat sebya kak tozhe istoricheskogo chitatelya, otdavaya sebe i drugim otchet v svoikh personalnykh gorizontakh ozhidaniy, v svoem sentimentalnom vospitanii, v svoem chitatelskom potolke. My kommentiruem teksty avtora i kommentiruem sebya. I v etom nasha posledovatelnaya filologichnost. Ibo etot rod deyatelnosti, iz kommentariya vozniknuv, k kommentariyu zhe v svoem predele i stremitsya. Konechno, kogda my gadaem, iz kakikh ugolkov zhiteyskogo volnenya sklubilis sladkie zvuki i molitvy, my chastenko berem ne po chinu, no eto uzh profizderzhki spetsialnosti.Vtoraya prichina tak poluchilos, chto mne dovelos posle konchiny Akhmatovoy znat mnogikh ee blizkikh druzey i druzhit s nimi po-chelovecheski, bytovym obrazom. Nemalo pouchitelnogo oni mne rasskazyvali, a to, pro chto oni rasskazyvali, eto byla, kak pravilo, imenno Akhmatova poslednikh let. Mne khotelos eti svedeniya kakim-to obrazom svesti voedino, da i prosto sdelat tak, chtoby oni ne propali. YA chuvstvoval dolg pered akhmatovskimi druzyami i znakomymi, govorivshimi mne o ney. Za desyat let, proshedshie s napisaniya toy knigi, ushli eshche i Nika Glen, YUlya ZHivova, Zoya Tomashevskaya, Aleksey Dubov, Greynem Ratgauz, Karlo Richcho, Natasha Gorbanevskaya. Ushel i chto bezmerno ogorchitelno dlya menya, ne uspev prochitat tu knigu i skazat, kak vsegda pryamo i nelitsepriyatno, chto on dumaet o ee nedochetakh soavtor moy po akhmatovskomu razdelu nashego sorokaletney davnosti nauchnogo manifesta, pisavshegosya dlya zarubezhnogo slavisticheskogo izdaniya i nosivshego domashnee i korotkoe nazvanie Doloy! (ot etogo zagolovka ya by ne stol reshitelno otstupalsya i segodnya), a ofitsialnoe i gromozdkoe Russkaya semanticheskaya poetika kak potentsialnaya kulturnaya paradigma (i byli my s YUriem Levinym, Dimitriem Segalom i Tatyanoy TSivyan) Vladimir Nikolaevich Toporov.I glavnaya prichina potomu chto s 1958 goda, vykhodya iz sorokaletiya strakha, Akhmatova zavela zapisnye knizhki. Bloknoty s plastmassovymi i metallicheskimi spiralyami, shkolnye i obshchie tetradki, zhenevskiy albom, kozhanyy byuvar k 300-letiyu vossoedineniya Ukrainy s Rossiey, knizhechki s alfavitom, londonskie Notes, nakonets, listy, vpletennye v oblozhki goslitovskoy Tysyachi i odnoy nochi i toma shestitomnogo Lermontova (podarok I.N. Medvedevoy-Tomashevskoy s nadpisyu: Da posluzhit siya kniga chernovym zapisyam drugogo poeta) vse oni predstavlyayut v sovokupnosti edinyy v svoey raznosostavnosti i mnogozhanrovosti dokument. V 1996 godu on byl v vide transkriptsii izdan v Italii. Svod bloknotov i tetradok nuzhdaetsya v kommentarii, kotoryy podstat mnogolyudnomu kvalifitsirovannomu istoriko-filologicheskomu kollektivu. No prezhde, chem eksplitsirovat otdelnye zapisi, sledovalo ochertit krug togo informatsionnogo minimuma, kotoryy ponadobitsya dlya ponimaniya lyubogo slova, legshego na bumagu imenno tam i togda v 1958-66 godakh v Soyuze Sovetskikh Sotsialisticheskikh Respublik. Kommentariev na vse vremena ne byvaet kazhdyy rasschitan na segodnyashniy uroven chitatelskogo nedoumeniya i poluznaniya. Za desyatiletie uroven nedoponimaniya estestvennym obrazom povysilsya, i nado bylo by gromozdit novye obyasneniya, chtoby spustit chitatelya s vysot realiora v doliny realia i etim, kak govoril N.N. Punin, peredat epokhu, tochnee bylo by skazat, tu legkuyu pyl vremeni, kotoraya vsegda podnimaetsya i stoit nad epokhoy, ne otrazhaya ee polnostyu, no vmeste s tem davaya o ney dostatochno konkretnoe predstavlenie.T.e. v nashem sluchae vvesti v otplyvshie na eshche odno desyatiletie vremena i nravy, kogda Akhmatovoy delali prichesku babetta, kogda nemilaya ey molodaya poetessa vospevala avtomaty s gazirovannoy vodoy, i kogda, po slovam drugoy poetessy, Akhmatovoy lyubeznoy, i yar gardeshmen zvenelo, i avara mu zvuchalo, a eshche dvoe iz ee molodykh znakomtsev sochinyali pod Sirenevyy tuman i skoro budet sterto litso moey zemli ot atomnykh atak, kogda dvadtsatiletniy geroy na ekrane zhalovalsya, glyadya v okno: Nadoela zima so strashnoy siloy, a zal ponimayushche kashlyal, kogda v russkuyu poeziyu, s odobreniya Akhmatovoy, voshla ta Moskva, kotoruyu my vidim iz kazhdogo okna s numerovannymi dvornikami,s bryukami-dudochkami, s drevneegipetskimi rebristymi bashmakami, s trolleybusami, pokhozhimi na egipetskie nadgrobya-mastaby, s zolotym diksilendom leningradskikh predmestiy, s zemlyanichnoy polyanoy i vosmyu s polovinoy, s Ivanom Denisovichem i Sofey Vlasevnoy, so spidolami i rizhskoy mebelyu, so Stalinym v musoroprovode - i prochie obstoyatelstva mesta i vremeni zaklyuchitelnykh let ee bolshoy nevynosimoy zhizni, no uzh etoy cherepakhi-liry ne dognat peleevu synu-kommentatoru. Prustovskaya bystrotekuchaya materiya, byl nasha, stremitelno vplyvayushchaya v basnoslove, dopolnitelno otyagotila predlagaemuyu knigu.Eta kniga i voobshche-to o poetovom vremeborchestve, o grekhe vremeni i o raznykh chitatelskikh vremenakh.O pervom Akhmatova govorila v 1927 godu, szhav v torzhestvennyy amfibrakhiy slova apokalipticheskogo angela, stoyashchego na more i na zemle:I angel poklyalsya ZHivushchim,CHto vremeni bolshe ne budet...Eto luchshie stroki, kakie ya znayu, skazala AA. Vremya kak grekh, i klyatva obeshchanie kakogo-to nepostigaemogo nechto. Ne chelovecheskaya klyatva, a bozhestvennaya.O vtorykh ona skazala v posledniy god zhizni (kak vspominaet Tomas Ventslova), chto molodoe pokolenie, konechno, uzhe znaet mnogoe, no vse-taki ne znaet i nikogda ne uznaet, iz kakoy gryazi i krovi oni vse rastut, na kakoy gryazi i krovi vse eto zameshano to, chem my zhivem seychas.Zakazannoe kanadskim universitetskim izdatelstvom (Zakharom Davydovym) i vypushchennoe sovmestno s Evgeniem Kolchuzhkinym (unikalnyy Vodoley!) v Moskve, moe issledovanie adresovalos prezhde vsego k kollegam-filologam, no neozhidanno vyzvalo interes i u predstaviteley smezhnykh distsiplin i remesel. Im, naturalno, obezvozhennyy stil i kruzhkovaya semantika ne vsegda byli ponyatny. Vvodila v nedoumenie i zadacha knigi.Iz vsego zdes vyshe skazannogo dolzhno, kak budto yavstvovat, chto avtor predlozhennoy kompozitsii ne pretenduet na to, chtoby lepit portret ushedshego poeta, skoree uzh rech idet o tom, chtoby gramotno snyat posmertnuyu masku.Eshche odno iz ikh nedoumeniy khochu zadnim chislom razyasnit: zaglavie knigi otsylaet k zhanru trudov B.M. Eykhenbauma o Tolstom i L.S. Fleyshmana o Pasternake.YA pochistil i podchistil nekotorye fakticheskie netochnosti i interpretatsionnye nevnyatnosti, ster nekotorye otpryski pera, ogorchivshie inykh chitateley, zdravstvuyushchikh i usopshikh. Vo vtorom izdanii uchteny nekotorye poyavivshiesya za istekshee desyatiletie v pechati dokumenty, a takzhe stavshie mne dostupnymi rukopisnye fondy, a takzhe vpervye postupivshie na arkhivnoe khranenie materialy, a takzhe soobshchennye mne chitatelyami pervogo izdaniya utochnyayushchie i rasshiryayushchie svidetelstva pro poslednie gody poslednego poeta. Kartina proshlogo stanovitsya detalney, a shum toy epokhi vse glushe, tak vporu povtorit za geroiney etoy knigi, zapisavshey 28 iyulya 1965-go, na sleduyushchiy den posle togo, kak nabivayushchiy eti stroki oglashal ey dva chasa kryadu, zapinayas, voprosy pro podrobnosti desyatykh godov:Kuda ono devaetsya ushedshee vremya? Gde ego obitel
Expected