Новый роман Павла Пепперштейна, на первый взгляд посвященный описанию собственного детства. На самом деле этот роман представляет собою опыт изучения детства как культурного феномена. Различные типы детств и отрочеств (английское детство, французское, позднесоветское, русско-дворянское, скандинавское) так или иначе появляются в этом повествовании. Детство осторожно крадется по тонкой линии между мирами. В том числе между мирами литературных традиций и пространством литературного эксперимента. В последних главах выясняется, что роман представляет собой испытание нового жанра, которому автор присвоил название «эйфорический детектив».Вообще-то я задумал роман о детстве.
О детстве? О моем, что ли, детстве? О детстве человека, блуждающего по соленым приморским краям под вымышленным именем Кай Нильский? Или же о детстве некоего Пепперштейна? Или о детстве некоего Паши Пивоварова? Или о детских годах некоего Петра Петербурга? Или о детстве школьника Карла?
Или о детстве мальчиков-эдельвейсов и девочек-люверс? Или о так называемом позднесоветском детстве? Или же о детстве вообще, о феномене детства? Или же о некоем существе среднего рода по имени Детство? Куда, кстати, ушло оно? К ребятам по соседству, где каждый день кино? Да никуда оно не ушло. У нас и сейчас кино. Некоторые фильмы мы вам даже покажем — из числа тех, которые принято смотреть с закрытыми глазами.Дисциплинированные империи дают как минимум один полезный урок: свобода живет лишь в тайне, лишь в незаметности, лишь под прикрытием. Если ее заметили, считай — ее уже нет.Я дитя позднесоветской богемы, то есть того мира, где подпольные миллионеры тусовались с нищими поэтами, послы иностранных держав обнимались с дервишами, а дочурки советских вельмож благоговейно облизывали уши изможденных диссидентов, недавно выпущенных из тюрьмы. Богема по сути есть осуществленная социальная утопия, мир, где агнец возлежит со львом и шакал заискивает перед улиткой. Нищета в этом мире бывала роскошной, вальяжной, капризной, почитаемой, изысканной, священной. Богатство в этом мире бывало тайным, укромным, сокровищным, пиратским, кощеевско-бессмертным, романтическим, приключенческим, отчаянно-авантюрным, мифологическим.Обращаясь к описаниям детств и отрочеств, оставленным предшествующими поколениями, сталкиваешься с тем, что детства этих поколений разрушены и отстранены революциями, войнами, репрессиями, вынужденными эмиграциями.
Детство же моего поколения разрушено строителями. Наше детство растоптано апгрейдом, обновлением, так называемым «прогрессом», который по сути скрывает в себе регресс, архаику. Ведь, если вдуматься, мы выросли в гораздо более продвинутом мире, чем тот, что нынче видим вокруг себя.Просто когда вам хотелось пошутить, вы безмолвно, как бы из бесконечной дали, выпускали свою «шутку» и растворяли ее в воздухе. Это были те самые мгновения, когда, принимая участие в трапезе, или скромно читая книгу, или играя где-нибудь неподалеку от взрослых, мы вдруг испытывали приступ удушливого, неудержимого, беспричинного смеха. Мы понимали всю сомнительность, даже непристойность этого смеха, но не находили в себе сил для сопротивления, к тому же наслаждение, получаемое нами от этого детского смехотливого выплеска, было так велико, что мы можем сравнить его только с блаженством, которое, как нам казалось, должен испытывать кусок рафинада, растворяющегося в стакане крепкого горячего чая. Блаженное освобождение от тягостной собранности, спрессованности, потеря формы и постепенный распад — все это доставляло нам удовольствие тем более острое, чем отчетливее мы осознавали всю его непозволительность. Нет, это никак нельзя было сравнить с тем смехом, который вызывали у нас шутки взрослых или наши детские игры, мы узнавали почерк паука, и это тягостное и сладкое узнавание, как первое узнавание о неизбежности смерти, заставляло нас чувствовать себя спящими или играющими на тонкой непрочной коре, находящейся в процессе постепенного и необратимого воспарения.
Novyy roman Pavla Peppershteyna, na pervyy vzglyad posvyashchennyy opisaniyu sobstvennogo detstva. Na samom dele etot roman predstavlyaet soboyu opyt izucheniya detstva kak kulturnogo fenomena. Razlichnye tipy detstv i otrochestv (angliyskoe detstvo, frantsuzskoe, pozdnesovetskoe, russko-dvoryanskoe, skandinavskoe) tak ili inache poyavlyayutsya v etom povestvovanii. Detstvo ostorozhno kradetsya po tonkoy linii mezhdu mirami. V tom chisle mezhdu mirami literaturnykh traditsiy i prostranstvom literaturnogo eksperimenta. V poslednikh glavakh vyyasnyaetsya, chto roman predstavlyaet soboy ispytanie novogo zhanra, kotoromu avtor prisvoil nazvanie eyforicheskiy detektiv.Voobshche-to ya zadumal roman o detstve. O detstve? O moem, chto li, detstve? O detstve cheloveka, bluzhdayushchego po solenym primorskim krayam pod vymyshlennym imenem Kay Nilskiy? Ili zhe o detstve nekoego Peppershteyna? Ili o detstve nekoego Pashi Pivovarova? Ili o detskikh godakh nekoego Petra Peterburga? Ili o detstve shkolnika Karla? Ili o detstve malchikov-edelveysov i devochek-lyuvers? Ili o tak nazyvaemom pozdnesovetskom detstve? Ili zhe o detstve voobshche, o fenomene detstva? Ili zhe o nekoem sushchestve srednego roda po imeni Detstvo? Kuda, kstati, ushlo ono? K rebyatam po sosedstvu, gde kazhdyy den kino? Da nikuda ono ne ushlo. U nas i seychas kino. Nekotorye filmy my vam dazhe pokazhem iz chisla tekh, kotorye prinyato smotret s zakrytymi glazami.Distsiplinirovannye imperii dayut kak minimum odin poleznyy urok: svoboda zhivet lish v tayne, lish v nezametnosti, lish pod prikrytiem. Esli ee zametili, schitay ee uzhe net.YA ditya pozdnesovetskoy bogemy, to est togo mira, gde podpolnye millionery tusovalis s nishchimi poetami, posly inostrannykh derzhav obnimalis s dervishami, a dochurki sovetskikh velmozh blagogoveyno oblizyvali ushi izmozhdennykh dissidentov, nedavno vypushchennykh iz tyurmy. Bogema po suti est osushchestvlennaya sotsialnaya utopiya, mir, gde agnets vozlezhit so lvom i shakal zaiskivaet pered ulitkoy. Nishcheta v etom mire byvala roskoshnoy, valyazhnoy, kapriznoy, pochitaemoy, izyskannoy, svyashchennoy. Bogatstvo v etom mire byvalo taynym, ukromnym, sokrovishchnym, piratskim, koshcheevsko-bessmertnym, romanticheskim, priklyuchencheskim, otchayanno-avantyurnym, mifologicheskim.Obrashchayas k opisaniyam detstv i otrochestv, ostavlennym predshestvuyushchimi pokoleniyami, stalkivaeshsya s tem, chto detstva etikh pokoleniy razrusheny i otstraneny revolyutsiyami, voynami, repressiyami, vynuzhdennymi emigratsiyami. Detstvo zhe moego pokoleniya razrusheno stroitelyami. Nashe detstvo rastoptano apgreydom, obnovleniem, tak nazyvaemym progressom, kotoryy po suti skryvaet v sebe regress, arkhaiku. Ved, esli vdumatsya, my vyrosli v gorazdo bolee prodvinutom mire, chem tot, chto nynche vidim vokrug sebya.Prosto kogda vam khotelos poshutit, vy bezmolvno, kak by iz beskonechnoy dali, vypuskali svoyu shutku i rastvoryali ee v vozdukhe. Eto byli te samye mgnoveniya, kogda, prinimaya uchastie v trapeze, ili skromno chitaya knigu, ili igraya gde-nibud nepodaleku ot vzroslykh, my vdrug ispytyvali pristup udushlivogo, neuderzhimogo, besprichinnogo smekha. My ponimali vsyu somnitelnost, dazhe nepristoynost etogo smekha, no ne nakhodili v sebe sil dlya soprotivleniya, k tomu zhe naslazhdenie, poluchaemoe nami ot etogo detskogo smekhotlivogo vypleska, bylo tak veliko, chto my mozhem sravnit ego tolko s blazhenstvom, kotoroe, kak nam kazalos, dolzhen ispytyvat kusok rafinada, rastvoryayushchegosya v stakane krepkogo goryachego chaya. Blazhennoe osvobozhdenie ot tyagostnoy sobrannosti, spressovannosti, poterya formy i postepennyy raspad vse eto dostavlyalo nam udovolstvie tem bolee ostroe, chem otchetlivee my osoznavali vsyu ego nepozvolitelnost. Net, eto nikak nelzya bylo sravnit s tem smekhom, kotoryy vyzyvali u nas shutki vzroslykh ili nashi detskie igry, my uznavali pocherk pauka, i eto tyagostnoe i sladkoe uznavanie, kak pervoe uznavanie o neizbezhnosti smerti, zastavlyalo nas chuvstvovat sebya spyashchimi ili igrayushchimi na tonkoy neprochnoy kore, nakhodyashcheysya v protsesse postepennogo i neobratimogo vospareniya.
