Рябь жизни, однообразной и скучной, но чем-то и трогательной, такой "узнаваемой", и такой невыносимо безысходной, похожей на позиционную шахматную партию, зашедшую в ничейный эндшпиль, которую тем не менее приходится доигрывать до конца. Язык романа нарочито прост, но отточен, и длинные фразы не кончаются, заплетаясь, как шаги прощальной прогулки по родному городу, улицы которого всегда пусты, даже если и "полны народа". Театр теней. Жизнь замыкается на семье и "ближайшем круге" друзей. Все вне этого - декорации. Любимое время дня - сумерки. Рассеянная в свете тьма. Как смерть, что подсознательно всегда присутствует в жизни словно "вкус соли в морской воде". Но во всем скрытый драматизм, напряжение ожидания. Человек соскальзывает вниз, в бездну небытия, и пытается еще живыми когтями некогда сильных лап зацепиться за что-то, за кого-то в прошлом и настоящем, что могло бы оправдать его жизнь, могло быть подарить ему освобождающее сознание того, что жизнь прожита не зря, что в ней был какой-то смысл или хотя бы какая-то нетленная радость. Но зацепиться не за что. И он мается предстоящим свиданием со смертью, как своим первым любовным.
Ryab zhizni, odnoobraznoy i skuchnoy, no chem-to i trogatelnoy, takoy "uznavaemoy", i takoy nevynosimo bezyskhodnoy, pokhozhey na pozitsionnuyu shakhmatnuyu partiyu, zashedshuyu v nicheynyy endshpil, kotoruyu tem ne menee prikhoditsya doigryvat do kontsa. YAzyk romana narochito prost, no ottochen, i dlinnye frazy ne konchayutsya, zapletayas, kak shagi proshchalnoy progulki po rodnomu gorodu, ulitsy kotorogo vsegda pusty, dazhe esli i "polny naroda". Teatr teney. ZHizn zamykaetsya na seme i "blizhayshem kruge" druzey. Vse vne etogo - dekoratsii. Lyubimoe vremya dnya - sumerki. Rasseyannaya v svete tma. Kak smert, chto podsoznatelno vsegda prisutstvuet v zhizni slovno "vkus soli v morskoy vode". No vo vsem skrytyy dramatizm, napryazhenie ozhidaniya. CHelovek soskalzyvaet vniz, v bezdnu nebytiya, i pytaetsya eshche zhivymi kogtyami nekogda silnykh lap zatsepitsya za chto-to, za kogo-to v proshlom i nastoyashchem, chto moglo by opravdat ego zhizn, moglo byt podarit emu osvobozhdayushchee soznanie togo, chto zhizn prozhita ne zrya, chto v ney byl kakoy-to smysl ili khotya by kakaya-to netlennaya radost. No zatsepitsya ne za chto. I on maetsya predstoyashchim svidaniem so smertyu, kak svoim pervym lyubovnym.
